Вопрос юноши остается без ответа - впрочем, так ли нужен ли сейчас он?
...ведь тонкие, нежные, холеные пальцы прикасаются к его скуле, поглаживают гладкую юношескую кожу и чертовски легко забыть сейчас о том, какая сокрушительная сила таится в них, способная растирать в пыль дерево, превращать в небытие блестящую легкую сталь, и оставлять на его теле оттиски, что сойдут не скоро.
Так легко забыть об этом, когда подушечки пальцев скользят вдоль его виска, вычерчивают абрис скулы, дотрагиваются до его подбородка в упоительно-медленном, чутком, умелом, дразнящем движении путешествуя в следующее мгновение уже по кромке шеи...И кажется, что там, где соприкасается с его кожей эта властная ласка, кровь вдруг начинает бежать быстрее, обращаясь вдруг в затаившийся в венах жар, стремительно растекающийся по его телу.
А может быть, жарко стало совсем не поэтому?
Ведь вторая ладонь Ёмико проскальзывает между холодной зеркальной стеной лифта и белокурой макушкой Даниэля, зарываются тонкие пальцы в золотистые волосы, собирают мягкие, словно у девушки пряди в горсть, чуть сжимая ее...Отпускают вновь, чтобы неторопливо, размеренно, чувственно опуститься ниже, вдоль задней стороны шеи юноши проходясь вкрадчивой лаской, и вновь - поднимаясь наверх так же неспешно...
Щелкнула застежка на форменном воротнике Даниэля, и прохладный воздух кабинки лифта лизнул обнажившуюся линию шеи, ярким контрастом приникая к ней вслед за ласкающей горячей ладонью певицы.
Ёмико смотрит в его глаза сейчас, не отрываясь, и кажется, нет такой силы, которая бы способна была разорвать это притяжение: пульсирующая, темная, расцветающая багрянцем бездна глаз, в обрамлении длинных ресниц, густых и тяжелых от краски, манит, завлекает окунуться в свои глубины, поддаться проникающему в сознание сладкому зову, требует и уговаривает одновременно, откровенная, обжигающая, обволакивающая.
...Ало-рубиновые тени на веках, щеки, расцветшие густым румянцем...
И губы, влажные, приоткрытые словно для поцелуя, с блестящей полоской белоснежных зубов, с прошедшимся по самой кромке острым кончиком языка...
И тихий, низкий, страстный стон женщины, подобный тем, что срываются с уст лишь в моменты, когда терпение пропадает в никуда, и поддаются и тело и разум желаниям, что за гранью первозданности между мужчиной и женщиной.
Желание. Жажда. Голод.
Ладонь скользит ниже, отодвигая в сторону полу мундира, дотрагиваясь, касаясь, изучая то, что становится доступным ей сейчас - разлет ключиц под рубашкой, гладкость юношеской груди, твердость пресса и, перескочив через пояс, сжимает бедро...Так, словно тело Даниэля вдруг стало подобным прекрасному, совершенному инструменту, из которого Ёмико желает сейчас извлечь одну, безупречную в своей красоте ноту - и пусть взяв его в руки впервые, сверхестественным чутьем угадывает, знает, ощущает те точки, на которые тело молодого мужчины должно откликнуться.
Миг - и рука огневолосой женщины оплетает его за пояс, рывком прижимая к ней стройное тело юноши еще теснее - хотя, казалось бы, куда больше?
Но больше - дальше, и Ёмико вновь сжимает ладонь, ласкавшую его шею в горсть, заставляя, вынуждая, требуя Даниэля запрокинуть голову назад, раздвигает его бедра коленом - и в тот же миг чуть пониже мочки уха он может ощутить первый поцелуй. Жаркий, плавящий, ошеломительно-острый в ощущении - как будто прижгли язычком пламени, но вместо боли нежданным пришло удовольствие.
Укрывшее его облако алых волос, пьянящий, хмельной аромат, который невозможно передать словами, лишь от тела к телу.
Новый поцелуй - чуть ниже...и еще ниже...
Есть в этом продвижении что-то от манеры гурмана, желания растянуть удовольствие обладания чем-то дольше, ощутить все великолепие оттенков упавшего в объятия мгновения сокровища, и посему, когда губы Ёмико накрывают наконец вожделенную венку на шее Даниэля, приникая к ней столь же страстно, как изнывающий от жажды путник в пустыне, никто не посмел бы сказать, что ее желание обладать им было недостаточно сильным.